Творчество поклонников

Правдивая история, рассказанная на ночь

Добавлен
2009-05-22 23:51:21
Обращений
4664

© Янина Логвин "Правдивая история, рассказанная на ночь"

   Собака лежала у ног, свернувшись, - черный комок дряхлеющей плоти, - и мирно сопела. Вдруг она встрепенулась во сне, подняла морду, и внимательно оглядела темную комнату. Навстречу её слепому взгляду, из-под уличного фонаря, рассеявшего свет в ветвях цветущей черемухи, на стену выползла длинная тень проезжающего за окном авто.
    Тень наползла, ощупала тишину комнаты, усмехнулась незрячим глазам рваной, во всю стену, улыбкой, метнулась, и вслед за красными отсветами скрылась за платяным шкафом. В ночном безмолвии спальни раздался настороженный, едва слышный рык. Который, впрочем, совсем скоро смолк.
    Отдав дань сторожевому долгу, собака уронила голову, громко всхрапнула, и вновь погрузилась в сон. Невольно потревожив шаткий мир дрёмы, в котором пребывал её хозяин.
    Господи, неужели удалось забыться?! Да, кажется…- мужчина открыл глаза и уставился в потолок. В наброшенное ночью на белый полог кружево густой кроны черемухи и света фонаря. Следом за лабиринтом теней, на ум пришел вопрос: - Который сейчас час? Должно быть… предутренний. – Он с надеждой скосил глаза на часы, на фосфорицирующее во мраке табло… и сразу же нахмурился: 01:12 – глубокая ночь.
    Тяжелый вздох разочарования отозвался болью во всем теле. Словно натянутая струна, которой коснулись руки неумелого музыканта, оно возмутилось и уронило в бездну глухой стон: – О-о-о-х-х.…В мелких трещинках иссушенных недугом губ, растянутых в кривой усмешке отчаянья, проступили алые капельки крови. - Стоило ли надеяться. Дурак. Старый больной дурак.
    Господи, всего два часа забытья, которые не принесли с собой облегчения. Одна пустота. Почему-то подумалось: белоснежный цвет черемухи в свете качаемого ветром фонаря почти прозрачен. Прозрачен - как сон, который давно покинул его.
    С тех пор как телом завладела болезнь, он довольствовался лишь дремотой. Только она была дарована ему, как снисхождение, как дань уважения к некогда сильному телу, которые предпочитал опекать Морфей.
    Надеялся увидеть бабку Василину, последнее время она стала часто приходить к нему, не получилось. Не в этот раз. Жаль, он любил её. Только мелькнула побитая памятью шаль на сухоньких плечах, где-то на задворках сознания, и исчезла. Не захотела бабка. Обиделась.
    Ну и пусть! – дрогнули сухие, словно измятый пергамент губы. – Пусть!
    Воображение вновь очертило перед его глазами деревянную балку, под самым потолком. Которую ночь, просыпаясь, она появлялась перед его глазами: старая, потемневшая от времени, щербатая, и все же в силе своего соснового стержня – вечная, искушая своей доступностью. Р-раз! – одним махом, и тяжесть отпустит его. - Р-раз!
    Вопрос был даже не в решимости, нет. Он совладал с ней. Совладал с этой лицемерной оказией. Он переступил через неё – предательницу – когда шаг назад стал невозможен, а сама жизнь отреклась от него. Отвернулась, без жалости и сострадания отдав в лапы сжирающему нутро существу. Существу уродливому и мерзкому. Голодному и ненасытному. Гаду - долго и умело скрывающему своё подлое лицо, свою бугристую личину, в царстве чужой плоти, так доверчиво отдавшейся ему. Нет. Вопрос был в силе. В той силе, что еще теплилась в нём. В возможности его ног донести тело до старого дровяного сарая. Сарая, где ждала потолочная балка и… избавление.
    Мысли, не требуя разрешения, увели его в ночную темноту. На улицу, в конец двора. К ряду одинаковых, сложенных в послевоенное время руками жителей малоквартирных двухэтажек, дровяников, где хранились заботливо заготовленные соседями дрова.
    Даже когда в поселок провели газ, и отопление стало центральным, сараи не утратили своей актуальности. Все сжирали «Титаны». Эти железнобокие монстры, помесь огня и воды (то бишь, бака и топки), стояли в ванных на чугунных треногах, и делали возможным в старых холодных квартирах, где жили в основном старики, наличие горячей воды. Вот и сейчас в сарае лежали дрова. Ровными рядами они возвышались вдоль боковых стен, заботливо уложенные руками его жены. Сколько здесь истории?! подумать только…
    Старый уральский поселок застраивался модными высотками; изжившие свой век деревянные строения без жалости разбирались ватагами спивающегося в провинции молодняка. Лес же, как лом, по копейке распродавался на дрова, в том числе и пенсионерам, не желающим что-либо менять в укладе своей ускользающей жизни. Да и не по карману и возможностям многим из них были новшества, предложенные новым временем.
    Взгляд скользнул дальше. На свободных от дров полках, добротно сколоченных первым мужем его жены, в глубине сарая, до сих пор покоился доставшийся ему в наследство от покойника слесарный инструмент. А еще (полкой выше) толстые подшивки газет и журналов, которые, первый муж, заядлый книгочей, выписывал для себя, жены и двоих дочерей. Они пролежали там все двадцать с лишним лет, что он прожил с женой, но его руки так и не коснулись ни одного издания. Не прикоснулись ни к одной сопревшей газетенке. Усматривал ли он в том, что заглянет в чужое время, чужую память, что-то крамольное? Нет. Он просто не любил читать. И потом, это была вотчина жены. Мир, возникший до него и ему не принадлежащий.
    И все же, на этих полках была его вещь. До некоторого времени. Его настоящая вещь. Вещь, которую он помнил и любил, и которой…. так мало верил. Жена ослушалась его. Она нашла и принесла её в дом, игнорируя сердитый взгляд запавших, блестящих в угасающей лихорадке глаз, и положила к изголовью. Теперь, чтобы увидеть её, не нужно было напрягать мысленный взгляд, довольно было повернуть голову и протянуть в грязно-лиловых изломах руку.
    А ну её! – тонкие губы сцепились. Глаза закрылись, зажмурились, желая сдавить, вдавить внутрь слезные протоки. Стремясь отрезать путь к выходу предательской жидкости. – Ну…её! Слишком мучительный и тягостный к ней путь.
    Вещью этой была старая библия, изданная на старославянском языке в далеком 1892 году и принадлежавшая когда-то его малограмотной бабке. Василинке.
    Он и сейчас (столько лет прошло, а всё будто вчера) помнил, как вечерами бабка раскрывала книгу и под светом тлеющей лучины водила пальцем по непонятному для неё шрифту. Водила, а запекшиеся от морозной стужи губы, шептали заученные наизусть молитвы.
    - Мишань, - иногда спрашивала она, заглядывая ему через плечо и робко тыча пальцем в избранный ею фрагмент. – Это чего за буки (буквы), а? – и осторожно опускала книгу ему на колени. – Не пойму.
    И тогда он начинал с неохотой называть букву за буквой (он не любил читать), в которые Василинка указывала пальцем и, спотыкаясь, зачитывал вслух какой-нибудь стих. Давно разгадав бабкину хитрость. И читал до тех пор, пока она мягко не забирала своё сокровище и не целовала его в темную макушку:
    - Мусо пие (милый сын), Мишань, иди, иди спать.
    Ах ты, бабка! Царствие тебе…. Неужели таки оставила кровиночку свою?! Неужто бросила?! О-ох! Видать по протоптанной дорожке одному идти…
    Оно-то конечно, мысли греховные, бесовские. Так и страдания нечеловеческие. Видно чувствовала дурное покойница, вот и приходила. Будто остерегала.
    Приходила с того самого времени, когда он впервые задумался о дровяном сарае. О возможности самому приблизить, ставший для него таким неизбежным - конец. Конец собственных мучений.
    Она приходила, стараясь заполнить собой непрочный, дырявый мир его сновидений и в этих своих визитах как могла, оберегала, остерегала и баюкала его слабеющий дух.
    - Ох, бабуня! - хмыкал он в забытьи и мальчонкой бежал к избе-пятистенке. Так мудрёно назывались в их деревне дома-срубы. Сложенные из брёвен, с одной перегородкой внутри, отгораживающей сени. - Бабуня! – Вбегал в дом и заставал её с мокрым пихтовым веником в руках, выметающей под в русской печи.
    - Погодь, Мишань. - Бабка улыбается, горнет его к себе и показывает на подходящее в кадке тесто: - Вот с Катериной перепечи да шаньги стряпать будем. Поможешь?
    Он поворачивается и видит старшую сестру, на лавке перебирающую кудель. Катерина мастерица прясть. Вся в бабку. Вон, ни свет, ни заря встала, да перепряла весь лён. Мужа бы ей хорошего. Красавица она, видная девка.
    - Не-а, - кривится Мишаня и подтягивает за шнурок штаны. – Не мужское это дело – тесто мять. Уж лучше воды принесу.
    - Ишь ты, не мужское… – улыбается Василинка и переглядывается с Катериной. – Ну, тогда принеси, сделай доброе дело.
    - Ату его! Ату! – кричит бабка и Мишаня с перепугу бросает накалённый докрасна камень в капустную кадку с холодной водой. В кадке загодя набросаны колючие, пахучие ветки вереса, перебивающие стылый запах солёной капусты.
    В другой раз – лес. Вокруг ели, пихты, сосны, ёлки… и голоса Василинки и Катёны тянущие песню: «…Коль сгожусь я на войне, - не жди сына мать. На чужой, на стороне буду помирать. Ляжет на зелен-траву кровушка моя. Передаст тебе поклон мой - мать сыра земля…».
    Сосна высокая. Ель колючая. Мишаня подходит к пихте и протягивает руку. Гладит. Хвоя у пихты мягкая, гладкая, пахучая. На стволе, в трещинках коры, тёмным янтарём блестит сера. Мишаня тянется к ней пальцем, ковыряет. Отделяет от ствола кусок и суёт в рот. Вкусно. Только вот сера тягучая, как жвачка, и у Мишани сводит зубы.
    - Бабуня! – хочет крикнуть мальчонка и… просыпается.
    Больно. Легкие будто тисками сдавило. Врачи отпустили его домой, и он догадывается почему.
    Теперь он с трудом может сесть в постели. Ком, в который превратился его живот, не дает ему усидеть. Да и лежать - сплошная мука. А ведь недавно давал выход боли: сидел ночами, накрывшись одеялом с головой, и… выл. Ревел, разрывая гортань, как раненный зверь, проигрывающий сражение в схватке за жизнь, не издавая при этом - ни звука.
    Врачи говорят: язвы, язвы, сплошные язвы. Как же, нашли дурака!
    Живот рос и рос. На прошлой неделе ему делали прокол. Мерзавцы! Они натянули фартуки, как мясники, перед тем как хладнокровно и расчетливо, сжав перспективу до нужного сантиметра, загнать в его брюхо иглу. И подставили ведро. Но, поздно (он прочитал это в их глазах). Спайки. Все в спайках.
    Господи! Истинная милость твоя – тихо, безболезненно уйти.
    Живот вздрогнул, словно внутри кокона перевернулось живое злобное существо. Свернувшись в клубок, оно сдавило кишки и пнуло позвоночник. Сейчас.… Вот… Страшно заболела спина.
    Переждав спазмы, он потянулся дрожащей рукой к приставленной к кровати табуретке. Неосторожным движением, смахнув на пол стопку ярких блистеров, в контейнерах которых покоились капсулы с убивающей его дрянью. Ничего, - успокоил себя. – Уже скоро. Только бы хватило сил. Дровяник низенький, аккурат чесать макушку годится. Даст Бог, там руки не подведут, накинут-то на балку петлю.
    Встала жена. Сделала укол. Прежде чем забыться, он поймал её руку:
    - Лена, хорошая ты у меня, добрая…
   
    День прошел в мучениях и ожидании. Силы покидали его, уступая плоть прожорливому гаду.

Оценка: 7.33 / 3