Потом пил только он, своим широким, кукушечьим ртом. Пена текла по его мерзкому подбородку, и я видел, как он ждет, не дождется, пока я не буду греть свои кости на остывающем пляже, чтобы прохладный ветерок без усилий скользил по комнате, обвивая эти гребаные (мать твою!) дорогие вещи, небрежно валяющиеся на полу, у самого ложа, где сцепились в сладком поединке два молодых тела, пьющих любовь огромными глотками, не думая о старике, который нужен всем, кроме них, а если даже и нужен, то здоровый и бодрый.
С железными нервами…
Сними это блядское полотенце, и я расскажу тебе, как вел его шатающегося к машине. Как из последних сил душил это молодое, наглое, широкоплечее тело, как синел вывалившийся язык, и выкатывались синие глаза. Как дергалась грудь, в напрасной попытке вдохнуть сырой, пропахший алкоголем и страхом воздух. Как руки колотили воздух, иногда нечаянно задевая клаксон…
О да, раскрой свои гребаные уши, дорогая, чтобы не пропустить то, что должна слышать. До последнего слова…
Когда я отпустил его – он сидел в машине, как живой. Ну или почти как живой.
А потом я ушел пить пиво.
Детка, у меня болит голова. Я стар, и пьян…
Сними это полотенце со своей головы, и мы посидим, поговорим…
Может быть, когда я вернусь с этого острова, я обнаружу, что от моей жизни остались только труха и измазанные засохшим пометом веточки – частички гнезда, свитого молодым кукушонком.
Скорее всего, так и будет.
Я стар, и у меня нет сил, сопротивляться молодому, наглому птенцу, который оперился, и выталкивает меня из моего же гнезда.
Мои руки дрожат, и я знаю, что когда ты смотришь на эти худые, жилистые руки, на покрытые синевой ногти, в твоих глазах не горят огни.
И не будут гореть.
Пока я здесь, а не лежу на остывающем песке не то острова Крит, не то любого другого острова.
Я не могу убить кукушонка, как бы я этого не хотел.
Не могу, и не буду сопротивляться…
Через шесть, то есть пять минут, за дверью раздадутся уверенные шаги, и Андрей позвонит в дверь.
Я смотрю на тебя и перевожу взгляд на полку, где среди моих книг нагло развалился плюшевый медвежонок Рупперт – подарок кукушонка.
И мне тоскливо, потому что я знаю, что через пару часов буду стоять в очереди, проходя таможенный досмотр, а провожать меня, будет верная жена Марина, и кукушонок Андрей. И как только колеса самолета оторвутся от суетной земли, они рванут домой, распахнут окна, и будут яростно вить, вить…
будьте вы прокляты – и ты (верная) супруга, и ты кукушкино отродье…
…вить свое треклятое гнездышко в моем старом, неухоженном гнезде, по имени жизнь.
И ветерок, будет скользить по комнате, заставляя чуть колыхаться дорогие вещи, небрежно брошенные на пол, охлаждать два тела, впившихся друг в друга в неземной похоти.
Я желаю вам смерти, птенцы.
Потому что я стар, а вы молоды.
Потому что я слаб, а вы сильны.
Потому что в моей душе сумерки и паутина, а в ваших душах горит огонь страсти.
Потому что мой удел – остывающий пляж и сумерки, а для вас наступит утро, и первые лучи ноябрьского солнца, скупо осветят постель, с пятнами прошедшей ночи, и двух любовников, которые спят, устав от любовной суеты.
- Кто звонил?
Ха, ты уже сняла этот смешной тюрбан. Никогда не понимал, зачем женщины наматывают километры ткани на голову…
Я знаю, что через шесть, нет, через пять минут приедет кукушонок, и выпроводит меня из собственной жизни.
Но пока что мы вдвоем, и я хочу насладиться последними минутами счастья.
Я смотрю на тебя и не верю своим глазам – черт возьми, кукушонку достанется шикарная
(Чертовски красивая…)
молодая
(Дьявольски соблазнительная…)
великолепнейшая
(Превосходная степень)
из женщин. Так будет – будет так.
А пока что я хочу, хотя бы на шесть, нет на пять минут, выбросить из головы это кукушкино отродье. Не дать вспыхнуть интересу в твоих глазах…
- Кто звонил?
А никто, блядь, не звонил, и я шепчу непослушными губами, искажая истину, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся кусочки жизни:
- Ошиблись номером…
Пусть будет проклята кукушка, подбросившая в мое гнездо, под названием жизнь, этого молодого, широкоплечего, наглого птенца…